Обратная сторона искусства
Мы пришли за пять минут, но зал был пустой. Нас заставили одеть тапочки, чтобы не портить паркет, по которому ступала нога Великого Композитора. Сразу представились музыканты в неуклюжих тапочках, скользящих по паркету. Впрочем, оказалось, что у музыкантов даже обувь не подчиняется законам простых смертных -- паркет терпимо принял каблуки скрипачки, осторожно поскрипывая то ли от удовольствия, то ли от старости.
Мы
сели в мягкие кресла у стенки, прямо вровень
с солистами. Это было необычное
ощущение, получался своеобразный эффект
присутствия на сцене. Хотя и сцены-то
никакой не было, зрительный зал плавно
переходил в
рояль. Нет, не черный, не бордовый, а ярко-алый,
под цвет парусов, или даже грубее. На
спокойном фоне стен
и деревянной мебели это отдавало
вульгарностью, если можно так выразиться
про рояль. Такие же чувства когда-то вызвала
у меня белая скрипка. Интересно, есть ли
белый кларнет?
Начался
концерт. В районе сцены стоял еще один рояль,
но уже привычно-траурный. После
вступительного слова знакомого дяденьки из
зала поднялась женщина в голубом с яркой, не
красивой, но запоминающейся внешностью и
пересекла зал. У меня в голове пронеслось:
черный (нет, костюм у него просто такой был)
Бурке пойдет за красный рояль, голубая
женщиа - за черный. Но все оказалось
проще – она пошла переворачивать ноты.
В
первом отделении играл Кузьма Бурке.
Строгий, серьезный, с поджатыми губами, что
явно не соответствовало его возрасту,
который читался у него на лице.
Открытая
крышка рояля временами напоминала
лопнувшую струну Кемпфа. И, о чудо! По-моему,
где-то на Листе раздалось знакомое
позвякивание вместо стройного звука. Мы
переглянулись. Там, где мы, там лопаются
струны, - пронеслось в голове. Кузя доиграл
концерт. В перерыве голубая женщина
пыталась починить струну. В отличие от
концерта с Кемпфом, никто не засуетился и не
прибежал на помощь. У нее ничего не
получалось. Подошел сам Кузя. Но и ему
струна не подчинилась. Голубая женщина
вопросительно посмотрела на виолончелиста:
«Нужно что-нибудь острое, чтобы ее поддеть».
Он молча снял подставку со своей виолончели
и, надо сказать, она сыграла свою ключевую
роль в налаживании струны.
Потом
прозвучало трио. Поразила слаженность и
гладкость звучания. Конечно, приковывал
глубокий звук виолончели - глубокий и
проникновенный. Тут я пожалела, что мы
пожадничали и сели так близко. В каждом
проникновенном пассаже лицо виолончелиста
искажалось гримасой и пыхтеньем, от
которого сначала недоумеваешь, и даже потом,
привыкая, все равно не можешь отделаться от
ощущения, что подсматриваешь что-то
интимное - рождение прекрасного.
Вспомнилось полотенце Синайского. Волосы и
слезы Башмета. В этом нет ничего
удивительного. Это та самая обратная
сторона творчества, которая называется
ремеслом и в которую, наверное, лучше не
проникать, чтобы всегда оставаться на
стороне искусства. По крайней мере, если ты
потребитель, каким безусловно являюсь я.
Трио
Шостаковича поразило своей мощью. Зал весь
наполнился звуками, они были в воздухе, они
были в тебе, они полностью овладели
музыкантами и слушателями. Все слилось в
непонятный ком, который метался в четырех
стенах, задевая своей неповторимой логикой
и эстетикой. Самый благодарный слушатель
сидел в пустом первом ряду. На неудобном
стуле развалился мальчишка лет десяти,
уронив голову на правое плечо, и мирно,
сладко-пресладко спал, так, как можно спать
только в детстве. Страсти композитора
преображались на его блаженном, мирном
детском лице. Вот она, сила и
неиспорченность детства! Когда Кузя
кланялся, его серьезное лицо на одно
мгновенье дрогнуло в едва уловимой и
тщательно сдерживаемой улыбке, на минуту
выдавая условность разыгрываемого действа.
Соприкосновение
с искусством и его обратной стороной не
закончилось на трио.
Мы
страстно обменивались яркими
впечатлениями, сидя за столиком в кафе. Но
даже самый захватывающий разговор не мог
отвлечь от человека в черном пальто и
клоунской красной шапочке, которая никак не
вязалась с его ростом и общей
мужественностью. Мы переглянулись: «Бомж».
Он прошествовал к прилавку. Ничего не купив,
он медленно проходил по залу,
присматриваясь к людям за столиками. Точно
бомж. Наверное, что-то просит. Вот он
поравнялся с нами. Но вместо привычного –
извините, что я к вам обращаюсь – мы
услышали что-то совсем другое: «Не желаете
нарисовать портрет дамы?» Он выразительно
посмотрел на меня и снял клоунскую вязаную
шапку. Под ней скрывались уже редеющие
абсолютно белые волосы. Маленькие глазки,
чуть вздернутый нос, маленькое лицо,
представляющее несуразный контраст с
бросающимся в глаза ростом. Мы пробормотали
«нет спасибо».
Он не уходил.
Мне захотелось продолжить разговор –
было как-то неловко перед его сединой и за
первую мысль о бомже. Я спросила первое, что
мне пришло в голову: « А вы – художник?». Как
будто я ждала, что он ответит: « Да нет, я так,
практикующий психолог, изучаю реакцию
людей на произведения искусства». Но он читал мои
мысли: «А Вы думали, я бомж?». В яблочко. Мне
стало совсем неудобно. «Нет, не думали», -
соврали мы. А в голове пронеслось – а если
бы сказать правду? Он же не зря спросил.
Впрочем, ответом он явно отсался доволен,
пробормотав: «Хорошо хоть на бомжа не похож».
Он
пошел дальше. Кто-то предложил за портрет
бутылку пива. Он презрительно отказался.
Под смех пьющей молодежи он удалился.
Мы
тщательно опять выбирали столик. Было
практически пусто, через час здесь вообще
никого не будет. Наше любимое место
напротив зарешеченного зеркала возле
искусственных цветов оказалось занято.
Постойте... Наше любимое место оказалось
занято – кем бы Вы думали? Именно. Знакомые
маленькие глазки и белые волосы. Мы
поздоровались и ехидно заметили: «Ну вот мы
и встретились». Впрочем, художник нас
больше не интересовал, мы заняли столик в
углу и опять предались собственным
разговорам. Правда, мысли иногда
возвращались к нему опять
и опять. В
какой-то момент меня осенило: « Так ведь
он неимоверно похож на ... голубую женщину!».
Те же маленькие глазки, то же маленькое лицо...
Впрочем, мысль ушла так же, как и пришла. Тем
временем, художник ходил по залу и
методично предлагал написать портрет.
Посетители, которых становилось все меньше
и меньше, вовсе не хотели запечатлеть себя на
портрете. Через некоторое время мой взгляд
удивленно поймал маленькие глазки прямо
перед собой. Он решительно сел возле нас и
сказал: «Ребята, вы – мой последний шанс, ну
хоть пятьдесят рублей за портрет дадите?»
Мне опять стало неловко, я начала по-женски поправлять свою прическу, но художник тут же сказал: «Нет, а вот этого как раз не надо. И Вам так больше идет, так естественней». Я совсем смутилась. Вести разговор при нем было невозможно, поддерживать общий разговор втроем как-то не получалось, тем более, что он был занят работой. Мне оставалось только взять на себя роль Шахерезады и вспомнить тысячу историй из своей жизни и придать им какой-нибудь оборот, в зависимости от реакции слушателей. Настрой был соответствующий, и меня понесло. Там было и рассуждение об искусстве, и рассказ об экскурсии в Пушкинском музее, и мой опыт позирования и еще много каких-то дурацких обрывков, которые в моем представлении были связаны с темой портретов. Не знаю, понимал ли он, что я играю роль глупенькой болтливой девочки, но он принимал участие в моей болтовне. На самом деле меня волновал только один вопрос: "А как можно рисовать совсем незнакомого человека?"
"На молодого человека смотрите", - твердил он мне в ответ. Как будто желая свалить всю ответственность на отражение молодого человека в моих глазах. Через час мы остались одни в пустом кафе. На нас смотрели чужые, искусственные глаза. Мне не было жаль денег. Мне было жаль, что мои глаза оказались повернуты обратной стороной.
